Возможно, это был первый в России политический самиздат. И как всякий самиздат в отрезанной от мира стране, предприятие это было рискованное. В особенности в николаевской России, где, как записывал (в дневнике) А. В. Никитенко, «люди стали опасаться за каждый день свой, думая, что он может оказаться последним в кругу друзей и родных». Но Михаил Петрович Погодин, первый, кажется, университетский профессор из крепостных, всегда слыл в кругах московской интеллигенции – и полиции – чем-то вроде enfant terrible. Нет, не по причине политической неблагонадежности: верноподданным он был образцовым. Скорее из-за замечательной его откровенности: что думал, то и говорил. Так и в этом случае. Он откровенно говорил с царем в неподцензурных письмах.

Конечно, Погодин был русским националистом, государственником, державником и в этом смысле антиподом, скажем, Чаадаева. Того, как мы помним, беспокоило, что, «обособляясь от европейских народов морально [Чаадаев имел, конечно, в виду идеологию официальной народности]», мы рискуем «обособиться от них и политически», а это может кончиться чем угодно, вплоть до войны между Россией и Европой. Погодина беспокоило нечто прямо противоположное. А именно, что, обособившись от Европы морально, Николай не решался обособиться от нее политически. Напротив, он мечтал, как мы знаем, спасти ее от революции, что с точки зрения державных интересов России было, по мнению Погодина, верхом бессмыслицы.
Да, писал он, «миллион русского войска готов был лететь всюду, в Италию, на Рейн, в Германию и на Дунай, чтоб доставить свою помощь и успокоить любезных союзников». А зачем? Что нам до них? Раздражала Погодина эта удивительная неэффективность политики царя, его неспособность с толком использовать «наполеоновское» могущество России. В конце концов, у него гигантская армия, превосходящая все европейские армии вместе взятые. И что? Переделывал он, подобно Наполеону, континент? Стало его слово для Европы законом? Играла она по его правилам? Да ничего подобного.

«Пересмотрим все европейские государства и увидим, что делали они кому что угодно, несмотря на все наши угрозы, неодобрения и другие меры». Нужно быть слепым, чтоб не заметить, к чему все это привело хоть в 1848 году и после него: «Правительства нас предали, народы возненавидели, а порядок, нами поддерживаемый, нарушался, нарушается и будет нарушаться... Союзников у нас нет, враги кругом и предатели за всеми углами, ну так скажите, хороша ли ваша политика»?

Не тому подражали, ваше величество!

Ограничься погодинский опус одной солью на раны, не сносить бы автору головы. Тем более что император был угрюм, раздражен и зол на весь свет. И совершенно непонятен был бы восторг С. П. Шевырева, соредактора Погодина по журналу «Москвитянин», когда тот писал ему из Петербурга: «твое письмо было в руках царя», когда б не сопровождалось «прочитано им и возбудило полное удовольствие его». Понятно, что понравилась Николаю не критическая часть опуса, а следовавший за ней развернутый сценарий полной переориентации политики России, открывавший неожиданные – и замечательные, казалось, – перспективы отмщения Европе за несчастливый 1848-й, в подтексте которого очевидно было: «подражать русскому царю пристало Наполеону, а не...»

Прежде всего потому, что «союзники наши в Европе, и единственные, и надежные, и могущественные – славяне. Их 10 миллионов в Турции и 20 миллионов в Австрии. Это количество еще значительнее по своему качеству по сравнению с изнеженными сынами Запада. Черногорцы ведь встанут в ряды поголовно. Сербы так же, босняки от них не отстанут, одни турецкие славяне могут выставить 200 или 300 тысяч войска». И еще: «Что сейчас происходит? Подготовляется решение великих вопросов, созревших для решения. Вопрос Европейский об уничтожении варварского турецкого владычества в Европе. Вопрос Славянский об освобождении древнейшего и вместе многочисленнейшего племени от чуждого ига. Вопрос Русский об увенчании, совершении русской истории... об ее месте в истории человечества. Вопрос Религиозный о вознесении православия на подобающее ему место. Камень сей бысть во главе угла! Да! Novus nascitur ordo! Новый порядок, новая эра наступает в истории. Владычество и влияние уходят от одних народов к другим... И если вы упустите эту благоприятную минуту, то вам не останется ничего, кроме вечного угрызения совести и вечного стыда!»

Что должен был подумать, читая эту страстную проповедь, растерянный и угнетенный после фиаско 1848-го самодержец? Да он, пожалуй, не дурак, этот Погодин, хотя и «ученая голова». И впрямь ведь по сравнению с советами, которые давали ему до сих пор другие «ученые головы», – небо и земля! Чего стоил этот Тютчев со своей революцией. Или тот же Уваров с нелепым циркуляром 1847 года, предписывавшим преподавателям гимназий и профессорам университетов внушать студентам, что «оно [славянство] не должно возбуждать в нас никакого сочувствия. Оно само по себе, а мы сами по себе. Мы без него устроили свое государство, а оно не успело ничего создать и теперь окончило свое историческое существование». Правда, начинался тот злосчастный циркуляр с предуведомления, что «составлен по высочайшей воле». Но память царей, как известно, избирательна...
Так или иначе, Россия во главе нового мирового порядка – это не снилось и самому Наполеону! Да, он перекраивал по своему капризу континент, отменял одни государства и придумывал другие, раздаривая их своим братьям и маршалам. Но зачем? Словно в куклы с Европой играл. Ни в какое сравнение не идет эта игра с тем, что предлагает Погодин, с «великой православной империей от Восточного океана до моря Адриатического», стоящей на твердой почве религиозной и этнической общности. Целая философия за этим. И подробный сценарий прилагается. Вот такой.

«Россия должна сделаться главою Славянского союза. По естеству выйдет, так как русский язык должен со временем сделаться общим литературным языком для всех славянских племен... К этому союзу по географическому положению, находясь между славянскими землями, должны пристать необходимо Греция, Венгрия, Молдавия, Валахия, Трансильвания, в общих делах относясь к русскому императору как к главе мира, т. е. всего славянского племени». И само собой, «по естеству выйдет», говоря языком Погодина, что окажутся «русские великие князья на престолах Богемии, Моравии, Венгрии, Кроации, Славонии, Далмации, Сербии, Болгарии, Греции, Молдавии, Валахии, а Петербург в Константинополе». Родственные, так сказать, «скрепы» империи в дополнение к духовным. И административным. Так надежнее.

«Похищение Европы»

На первый взгляд речь в этом очаровавшем самодержца сценарии лишь о военном переделе Европы. Ну не могли же русские великие князья оказаться на престолах Богемии или Хорватии без войны и расчленения Австрийской империи. И тем более не мог бы оказаться «Петербург в Константинополе» без расчленения Блистательной Порты, как бывшая евразийская сверхдержава Турция требовала себя теперь называть. В подтексте погодинского сценария было, однако, и нечто другое, куда более амбициозное, чем даже «великая православная», описанная выше. Собственно, Погодин никогда этого не скрывал, писал об этом открытым текстом еще в 1838 году в подцензурной печати. Он объехал тогда все европейские страны и вынес из этой поездки стойкое убеждение, что, растеряв свои традиционные ценности, Европа обречена, созрела для завоевания.

Отсюда панегирик России, на который мало кто обратил тогда внимание: «Русский Государь теперь ближе Карла V и Наполеона к их мечте об универсальной [т. е. всемирной] империи. Да, будущая судьба мира зависит от России. Она может все – чего же более?» И вполне логично, с его точки зрения, Погодин это доказывал: «Кто взглянет беспристрастно на европейские государства, тот согласится, что они отжили свой век... Разврат во Франции, леность в Италии, жестокость в Испании, эгоизм в Англии – неужели совместны с понятием о счастье гражданском, об идеале общества, о граде Божьем? Золотой телец – деньги, которому поклоняется вся Европа, неужели есть высший градус нового христианского просвещения? Где же добро святое?»

Читатель уже, конечно, догадался, где усмотрел счастье гражданское Погодин. Там же, где по сей день усматривают его русские «патриоты». В отечественной отсталости. В традиционных ценностях и в главной из них – в абсолютности власти. Правильно догадался: «Совсем не то в России. Все ее силы, физические и нравственные, составляют одну громадную махину, управляемую рукой одного человека, рукою русского царя, который во всякое мгновенье единым движением может давать ей ход, сообщать какое угодно будет ему направление и производить какую угодно скорость. Заметим, наконец, что эта махина одушевлена единым чувством, это чувство есть покорность, беспредельная доверенность и преданность царю, который есть для нее земной бог».

Я мог бы пересказать все это короче своими словами. Только едва ли бы вы мне поверили, что один из самых выдающихся консервативных мыслителей России николаевской эпохи мог думать так, как он думал. Документальность, иначе говоря, есть единственная для меня возможность не лишиться доверия читателя. Причем цитирую я человека, к которому император не только прислушался, несмотря на немыслимую дерзость его самиздатских инвектив, но которого он послушался: вся его политика в 1850-е строилась исходя именно из погодинского сценария (той его части, конечно, что могла тогда казаться немедленно осуществимой).

Мы не знаем, догадывался ли Николай про подводное, так сказать, основание этого политического айсберга, т. е. про то, что он «ближе Карла V и Наполеона к универсальной империи». Зато мы теперь знаем, что Чаадаев был прав: моральное обособление от Европы, которое я вслед за В. С. Соловьевым называю особнячеством, неминуемо должно было породить монстров, т. е. обособление политическое, чреватое не только полубезумными планами завоеваний, но и вполне реальной войной.

Миф особнячества

Очень интриговало меня заключение, к которому пришел в своей книге «Nicolas I and Official Nationality in Russia» Н. В. Рязановский: «Александр II проводил реформы, Александр III апеллировал к национальным чувствам, при Николае II страна обрела даже шаткий конституционный механизм. Но все эти начинания остались каким-то образом неуверенными, неполными. И в конце концов в пожаре 1917 года обрушился все тот же архаический старый режим, установленный Николаем I. В известном смысле этот жесткий самодержец преуспел больше, чем мог вообразить» (жирный шрифт мой. – А.Я.). Очевидное, казалось бы, противоречие с главным выводом той же книги (который я тоже цитировал), что «моровые годы» Николая были попросту потеряны для России. Я даже спрашивал об этом автора. Но он лишь пожал плечами: так получилось...

Разгадка между тем, кажется, в том, что прав был Рязановский в обоих случаях. Да, царствование Николая действительно было бесплодно, как библейская смоковница. И да, действительно был при нем создан миф удивительной мощи и долговечности, миф, сокрушивший петровскую Россию. А за ней, между прочим, и советскую, усвоившую, даже не подозревая об этом, погодинскую версию мифа буквально: Европа стала для нее добычей. И, что самое поразительное после этого трагического опыта, миф и сегодня пребывает в силе и славе. Я, конечно, о мифе особнячества, который по-прежнему противопоставляет чаадаевскому «слиянию с Европой» те самые ценности, что дважды в одном столетии вынуждали Россию начинать жизнь с чистого листа, ту самую «искусственную, – по выражению В. С. Соловьева, – самобытность». Можно подумать, что Германии или Франции пришлось пожертвовать своей действительной самобытностью ради «слияния с Европой».

Но мы отвлеклись, Погодин исходил из николаевского мифа как из данности. Он лишь сделал выводы, логически из него следующие. И в соответствии с этой логикой Россия больше не собиралась спасать Европу от революции, как в первые четверть века царствования Николая, она вызывала ее на бой. Немедленные результаты этого вызова были катастрофическими: несчастная война, первая в Новое время капитуляция России, окончательное крушение ее сверхдержавного статуса. Увы, прав Рязановский, ничему это не научило ни ее правителей, ни тем более идеологов особнячества. И по-прежнему не о чем было Чаадаеву, предсказавшему этот исход, спорить с Погодиным, так же как, допустим, сегодня мне с Дугиным. Нет больше общего языка – между нами пропасть мифа.

Но преимущество все-таки у Чаадаева – и у меня. История, как мог убедиться читатель, на нашей стороне. Ничего, кроме этого, я, собственно, и не хотел здесь показать.